Мысли вслух на25 Апреля 2025

Слова первосвященника о том, что лучше одному умереть, чем всему народу погибнуть, евангелист интерпретирует как своего рода пророчество, которое сорвалось с уст человека, имевшего в виду нечто совсем иное. В самом деле: пророчества Исайи знают образ Мессии, страдающего из-за грехов народа. Впрочем, о смерти Мессии Исайя не говорит. Тут Иоанн интерпретирует высказывание первосвященника в духе нового, уже собственно христианского, откровения и опыта.

Но его интерпретацию вряд ли можно счесть лишь его собственной догадкой. В самом деле: у него перед глазами была история воскрешения Лазаря. И реакция на неё народа. А слова первосвященника — лишь оценка ситуации, с этой народной реакцией связанная. С точки зрения религиозно-политической тут всё ясно.

Первосвященник и вся храмовая верхушка меньше всего хотела проблем с какими бы то ни было мессианскими движениями. Прежде деятельность Иисуса не привлекала их внимания потому, что она была ещё сравнительно не очень заметна, хотя лидеры фарисейского движения заметили её уже давно. Но теперь, после небывалого прежде чуда, привлекшего такое же небывалое прежде внимание огромного по местным меркам количества людей, дело приобретало уже явный и ярко выраженный религиозно-политический характер.

Иисус становился заметен настолько, что теперь Его уже можно было опасаться как потенциального лидера массового мессианского движения. А такое движение грозило серьёзными репрессиями со стороны римской власти. Мессианистом первосвященник не был и к пророчествам относился скорее скептически, но он был достаточно опытным политиком, чтобы понимать опасность политического мессианизма.

Однако это была лишь внешняя сторона ситуации. Были и иная, духовная. Царство никогда за всё время земного служения Спасителя не являлось миру в такой полноте и силе, как в момент воскресения Лазаря. Это событие было действительно абсолютно уникальным в мире, который не знал ещё ни Воскресения, ни Пятидесятницы. И падший мир отреагировал. Он поднялся против Царства, в него входящего. Поднялся в лице земной власти — как светской, так и религиозной. Но начало этому положила власть религиозная. Ведь религия ближе духовной жизни, чем что бы то ни было другое в мире.

Но именно она может стать и главным её врагом. Чем больше в религии человеческого, тем сильнее она противостоит духовной жизни как таковой. А представить себе более очевидное торжество человеческого в религии, чем религиозная власть, пожалуй, невозможно. Независимо от места, времени и религии. Поэтому и храмовая верхушка неизбежно должна была первой бросить вызов Христу и Царству — иначе она перестала бы быть собой. И тогда — само собой — пришло решение: пусть один умрёт за народ. Так и получилось. Правда, в другом смысле. И не за один народ, а за всё человечество. За всех и за каждого.

Храмовая торговля в евангельские времена была уже давно устоявшейся традицией. Без торговцев на храмовом дворе было не обойтись: горожанам неоткуда было взять ни животных для жертвоприношения, ни всего прочего, что было необходимо для соблюдения храмового ритуала. И присутствие торгующих, конечно, облегчало жизнь подавляющему большинству богомольцев.

Конечно, с точки зрения Торы такая торговля была не совсем законной, но лазейки в законе находились, и торговля продолжалась, притом продолжалась под самыми благовидными предлогами. И когда на храмовом дворе появился некий Пророк, потребовавший прекратить кощунство, у всех, естественно, возник вопрос: кто Он такой, чтобы выступать против того, с чем смирилось подавляющее большинство Его единоверцев? А Он в ответ образно рассказывает окружающим о Своей смерти и о Своём воскресении.

Что это? Свидетельство Своего мессианства? Да, конечно, прежде всего, именно оно, хотя в такой форме свидетельство это было в тот момент непонятно даже апостолам. Но ещё и напоминание: в жизни Царства компромиссов не бывает. Даже тогда, когда они удобны и устраивают всех, кроме Бога.

И дело тут не в какой-то особой требовательности, а в том, что любой компромисс, касающийся духовной жизни, эту жизнь разрушает полностью. В нашем ещё не преображённом мире компромисс означает отказ от части ради целого или ради другой его части; в Царстве компромисс означает отказ от жизни Царства во всей его полноте, потому, что Царство неделимо, тут невозможно отказаться от одного ради другого, и если уж отказываешься от чего-то, пусть и самой малости, теряешь всё. Таков путь праведности, путь спасения, таково и Царство. Всё или ничего. По-другому не получится.

Заявление о том, что исцелённый был исцелён именем Иисуса, было достаточно смелым. Дело в том, что, когда речь шла о священных именах, яхвисты вообще и иудеи в частности всегда были достаточно осторожны. В иудаизме осторожность эта дошла до того, что имя Яхве, например, вообще запретили произносить вслух, чтобы невзначай не произнести его попусту и не нарушить тем самым третью заповедь Декалога. И если говорить об исцелении, то исцеление было возможно только именем Божьим. Заявление о том, что именем Иисуса возможно исцеление, фактически означало, что Его имя приравнивается к Божьему имени, включается в число священных имён. Конечно, имя «Иисус» (точнее, «Йешуа») включает в себя имя Яхве, но все понимали, что речь идёт не о том. Именно поэтому представители храмовой верхушки и были озабочены. Ведь, говоря об исцелении именем Иисуса, апостолы тем самым фактически декларировали не только мессианство Иисуса, но и его божественность, как бы они её ни понимали.

Они заявляли публично, что к Иисусу можно обращаться так же, как к Богу. Тут было о чём задуматься. Конечно, понятие священного в яхвизме, а значит, и в иудаизме было достаточно широким, оно было связано с понятием теофании, богоявления, и сами священные имена были священны именно в этом смысле: их призывание было связано с теофанией, с богоявлением.

Но всё же никакая святыня не могла заменить Бога как источник и условие всякой святости. Говорить об имени человека, пусть даже этот человек Мессия, как о священном имени — было чем-то новым и небывалым. Этот вопрос требовал, как минимум, серьёзного обсуждения. К разного рода взглядам и богословским теориям в яхвизме, а позже и в иудаизме отношение было достаточно спокойное, и иудейская традиция знает самые причудливые и неожиданные толкования Торы и богословские концепции.

Иное дело практика, тем более молитвенная: тут иудаизм всегда был достаточно консервативен и осторожен. Но апостолам такая консервативная осторожность была чужда. Оно и понятно: они ведь были не учёными раввинами и толкователями Торы, а свидетелями того, что видели своими глазами. Бог открыл им то, что открыл, и не свидетельствовать об откровении означало бы для них не слушать Бога, предпочесть Его людям. А на это апостолы, естественно, пойти не могли. Конфликт с Храмом и Синедрионом оказывался неизбежен.

Люди, окружавшие Иисуса, наверное, с недоумением слушали этот рассказ о земледельце, не пожалевшем семян на дороги, сорняки и скалы. Ведь нормальный крестьянин сеет там, где надеется получить урожай. И может быть, этот момент недоумения и удивления должен был навести их на странную мысль: урожай ожидается от каждого зернышка, куда бы оно ни упало. Бог обращается ко всем — не к избранным, не к самым способным и проницательным, не к достойным — ко всем! А дальше дает человеку удивительную способность — самому выбрать, кем он окажется по отношению к Слову, где оно окажется: на асфальте, в лопухах или еще где. И Он не жалеет усилий и слов, потому что самый рискованный засев может оказаться самым урожайным — стоит только человеку увидеть в действиях Бога надежду на успех.

Исцеление и прощение греха — вещи связанные. Оно и неудивительно: болезнь ведь и есть следствие греховности. Разумеется, бессмысленно искать каких-то конкретных связей между теми или иными болезнями и соответствующими им теми или иными грехами — таких связей нет. Есть другое: неполнота жизни, обусловленная грехопадением и его последствиями.

Вот эта неполнота и порождает болезни, в конечном счёте делая падшего человека смертным: неизбежная смерть от старости ведь тоже своего рода болезнь, причём абсолютно неизлечимая — по крайней мере, в рамках существующего в падшем мире порядка вещей. Иисус же несёт не излечение, а исцеление.

Тут не восстановление того относительного здоровья, которое определяется известной медицинской формулой «практически здоров», а возвращение человека к полноте жизни, которая была ему дана изначально. Разумеется, само по себе это ещё не означает, что исцелённый сразу же становится жителем Царства — чтобы стать таковым, нужно пройти долгий путь, путь духовного, а затем и физического преображения, завершающийся обычно уже за пределами земной жизни человека, но всякий исцелённый Спасителем приобщается Царства и обретает максимальную полноту жизни, доступную ему в наличном состоянии.

Сколько сможет он удержать от обретённой полноты — вопрос к самому человеку. Так же, как и вопрос о том, насколько сумеет он сохранить ту свободу от греха, которую обретает в момент исцеления — а обретает он её непременно, ведь в Царстве, жизни которого приобщается исцелённый, места греху нет. Это приобщение новой жизни, новый старт, чистый лист. Дальнейшее зависит уже от самого человека — от его последующей жизни, от того, насколько по-настоящему новой она будет.

В своём послании Коринфской церкви Павел упоминает об очень серьёзных грехах, которые совершают некоторые её члены. При этом апостол считает необходимым «отдать сделавшего такое дело сатане». Такое предложение может показаться странным, но лишь на первый взгляд. Если же воспринимать Церковь так, как воспринимает её Павел, всё встаёт на свои места. Для апостола ведь Церковь — не организация и даже не религиозная община, а тело Христово.

Это реальность прежде всего духовная, явление Царства на земле, в нашем преображающемся, но ещё не преображённом до конца, мире. И если лишить человека общения с Церковью, отделить его от Царства, то последствия для него могут быть самыми серьёзными: ведь он уже приобщился жизни Царства, и отказ от неё для него означает духовную смерть. Можно, конечно, было бы сказать, что многие вообще не знают о Царстве и живут жизнью мира сего, не испытывая, как может показаться, каких-то особых неудобств. Но эти люди никогда не знали ничего, кроме того подобия жизни мира сего, которое они по недоразумению считают настоящей жизнью.

Их души и тела адаптировались к такому полуживому существованию и как-то функционируют в соответствующем режиме, не давая их обладателям умереть окончательно. А если кому-то удаётся жить иначе, значит, он живёт всё же не только жизнью мира сего, но отчасти и жизнью Царства, улавливая его дыхание: теперь, когда оно, по слову Спасителя, приблизилось, почувствовать и уловить это дыхание стало куда проще, чем прежде, до прихода Христа.

Но для человека, уже вкусившего полноценной жизни Царства в составе тела Христова, откат означает почти неминуемую духовную (а может быть, и не только духовную) катастрофу. Однако в случае осознанного греха иначе действовать невозможно. Одно дело грех, о котором грешник жалеет и в котором раскаивается, понимая, что сделал нечто несовместимое со своей христианской жизнью: тут возможно и прощение, и возвращение в прежнее состояние. В конце концов, Бог хочет спасения грешника, а не его гибели.

Но ведь спасти означает в первую очередь избавить от всего, что мешает жить жизнью Царства, а значит, в первую очередь от греха. Если же человек ни от чего не хочет избавляться, считая свой грех нормой, то Царство от него закрыто. Не потому, что Бог его не любит, а потому, что он сам любит свой грех больше самого себя, по крайней мере, себя настоящего, сотворённого по образу и подобию Божьему. И тут уже ничего не поделать: ведь человек свободен и сам выбирает, что ему дороже. И несёт все последствия своего выбора.