Мысли вслух на25 Сентября 2025

Сегодня евангелист впервые обращает наше внимание на то, что Иисус исцеляет не только евреев, но и представителей других народов, которые жили на окружающих Палестину землях. В данном случае речь идёт о дочери женщины, которая названа «сирофиникиянкой». Так называют в Новом Завете жителей финикийских городов, Тира и Сидона, которые находятся на территории современного центрального Ливана (современное название Сидона — Сайда).

На первый взгляд, обращение Иисуса с женщиной, обратившейся к Нему за помощью, кажется слишком жёстким: сравнение человека с собакой нами сегодня воспринимается как унижение и оскорбление. Однако в те времена и в той среде, где проходило земное служение Спасителя, эта Его фраза звучала несколько иначе. В те времена вообще не могло идти речи о всеобщем равенстве или об одинаковых правах для всех. Это касалось, среди прочего, и равенства людей перед Богом: для еврея, например, всякий язычник был в этом отношении человеком второго сорта, ведь он не принадлежал к народу Божию и, как правило, о Боге не задумывался. И даже тех представителей языческих народов, которые интересовались иудаизмом и приходили в синагоги, чтобы послушать чтение Писания и проповедь (а такие случаи бывали), евреи всё же не считали равными себе — для полного равенства нужно было стать евреем до конца: обрезаться, начать соблюдать все религиозные правила — словом, полностью изменить образ жизни. Тех же, кто этого не делал, евреи считали ритуально нечистыми, такими же, как нечистых животных, к которым они относят в том числе и собак.

Сравнивая пришедшую к Нему женщину с собакой, Иисус, очевидно, хочет лишь сказать ей, что Царство Божие, к которому она хочет прикоснуться (а без такого прикосновения невозможно никакое исцеление), дано в первую очередь «детям», т.е. евреям как народу Божию, и лишь потом — всем остальным. Когда же женщина соглашается с таким порядком вещей, она получает просимое так же, как и те, кто принадлежит к народу Божию. Тем самым евангелист указывает на то, что Царство Божие, которое принёс в мир Иисус, открыто каждому, будь он еврей или язычник.

Слова Иисуса, Его ответ на просьбу женщины-язычницы освободить её дочь от власти тёмных сил могут показаться слишком жёсткими, даже жестокими. Между тем никакой жестокости в них не было, была лишь констатация простого и для всех тогда очевидного факта: мир делится на евреев и язычников, на народ Божий и все остальные народы, это основополагающее разделение, которое нельзя было игнорировать.

«Пёс» в данном случае — не ругательство, а лишь символ нечистоты: для еврея всякий язычник был нечист по определению, независимо от того, какую жизнь он вёл, независимо даже от того, верил ли он в Бога Израиля. Очищает человека Бог, чтобы быть чистым, надо принадлежать к народу Божию, который, как учили мудрецы времён Второго Храма, представляет собой духовное единство, своего рода единое духовное тело. Никто не может быть чистым, не принадлежа к народу Божию. Язычники, конечно, смотрели на дело иначе, но ведь упомянутая в евангельском рассказе женщина обращалась к еврею, надеясь на силу и на милосердие Бога Израиля, а значит, её мнения и взгляды в данном случае были не важны.

Сравнивая язычников с собаками, с нечистыми животными, Иисус тем самым расставляет точки над i. Народ Божий действительно народ Божий, чистота действительно важна, а язычество действительно ниже яхвизма — настолько же, насколько любая языческая религия, что бы за ней ни стояло, ниже веры Авраама и Моисея. Приход Христа не означал размывания всех границ и стирания всех различий — как таковые они оставались неизменными. Изменялось другое: тот общий порядок вещей, который, сохраняя различия и даже границы там, где они уместны, решительно разрушал любые стены и преграды. В падшем мире непроходимость границы нередко становится единственной гарантией её надёжности.

В Царстве не так, там нет границ и различий непроходимых и непреодолимых. Тем не менее сами различия никуда не исчезают — они лишь приобретают новое качество, переставая быть друг другу враждебными. Вот эти различия и предлагает Иисус принять женщине-язычнице — а вместе с тем принять и собственное духовное и экзистенциальное качество как данность. Иначе, не принимая себя в собственном качестве и состоянии, в Царство не войти.

Разумеется, ни о каких правах этой женщины на исцеление дочери не могло быть и речи — но в Царстве ведь вообще о правах речи нет, речь о правах заходит лишь тогда, когда все отношения разрушены и каждый, когда-то в них участвовавший, теперь лихорадочно пытается сохранить остатки того, полнотой чего прежде жил естественно и свободно. И женщина принимает правила жизни Царства — она ни на что не претендует, она лишь просит Иисуса войти в её жизнь и в жизнь её дочери. Вот тогда Он входит — ведь такое доверие открывает Ему двери, которые для открывшего становятся дверями Царства.

Как видно, проповедь Самого Иисуса и Его учеников вызывает страх и недоумение у властей, и в первую очередь у Ирода. В принципе, в этом нет ничего удивительного: власти (как местная, так и римская в лице своих представителей в Палестине) в те времена вообще с опаской относились ко всякого рода религиозным и религиозно-политическим движениям в Палестине вообще и в Иудее в частности. Особенно внимательно следили они за любым, даже только зарождающимся, движением, где был хоть малейший намёк на мессианизм. Оно и неудивительно: ведь народные мессианские представления в те времена неизбежно трансформировали бы любое мессианское движение в восстание, направленное как против Рима, так и против его местных ставленников, наподобие Ирода, имевшего статус римского союзника (союзничество в данном случае было исторически сложившейся формой более-менее почётного вассалитета). Но страх Ирода, по-видимому, был обусловлен не только этими, вполне рациональными, соображениями. Его страх был, похоже, скорее именно иррациональным.

Услышав об Иисусе и о Его проповеди, а затем о проповеди посланных Им апостолов, Ирод лихорадочно заметался, пытаясь понять, что всё это значит. Иоанн воскрес из мёртвых? Или вновь спустился с небес древний пророк Илия, о котором в народных преданиях говорилось, что он, покинув землю на небесной колеснице, вновь вернётся незадолго до дня последнего Суда и прихода Мессии? Это, очевидно, был страх развратника и убийцы, страх грешника, боявшегося возмездия то ли от Бога, то ли от «ревнителей»-зелотов, то ли от какой-то ещё неведомой ему самому и потому ещё более страшной силы.

Как видно, убийство Иоанна Крестителя стало той последней каплей, которая вызвала в душе грешного правителя самую настоящую бурю прежде подавляемых страхов и маний. Не случайно евангелист упоминает о том, что Ирод любил беседовать с Иоанном, даже тогда, когда тот уже находился в тюрьме по его же, Ирода, приказу. Ирод ненавидел Иоанна, боялся его и, парадоксальным образом, всё же, если и не любил, то симпатизировал ему. Общение с Иоанном было необходимо Ироду.

Возможно, это общение с праведником усмиряло силы тьмы, уже гнездившиеся в его сердце, так же как общение с Давидом усмиряло их в душе другого грешного правителя, Саула. А казнь Иоанна, которой Ирод вовсе не хотел, освободило ту тьму, которая гнездилась в душе Ирода, от последней преграды, которая мешала им окончательно овладеть сердцем грешного царя. И Ирод заметался, предчувствуя неизбежный печальный конец. Конец, который наступил достаточно скоро.

От слов, адресованных Иерусалиму, исходит радость даже тогда, когда они читаются вне контекста. Тем большая радость испытывается, когда мы видим, что со словом ободрения Господь обращается к городу, жители которого многократно были обличаемы посланными Им пророками за их грехи и беззакония, а затем немало претерпели, расплачиваясь за грехи. Но каждому грешнику Господь предоставляет возможность положительных изменений их жизни, никого Он не лишает надежды.

Когда кажется, что трудности превышают возможности справиться с ними и становится непонятно, как быть и что делать, когда день за днём приходится терпеть неудачи и поражения, а за темнотой собственных грехов не видно просвета, Господь всё равно останется с нами. С верой можно опереться на Его поддержку и шаг за шагом выйти из тьмы.

Народ встречает Иисуса радостными криками: «Спасение Сыну Давидову!» — многие из нас с такой же радостью приходили к вере, в первый раз встречали Христа, вдруг осознавая, что Он действительно жив, действительно отвечает на молитву и ведет нас по жизни.

Но за приветственными восторженными криками следуют решительные перемены — Господь сталкивается с полным несоответствием Храма, центра духовной жизни Иерусалима, с тем, для чего он был построен, с духовной слепотой религиозных вождей, с неверностью народа, готового кричать и «осанна», и «распни Его». Со всем этим Он сталкивается и на «микроуровне», приходя в жизнь отдельного человека, который, хотя и рад приходу Спасителя, уже успел стать из храма Духа Святого «вертепом разбойников», который еще много раз окажется Ему неверен и слеп. Но, как мы знаем, это еще не конец истории...

Раскрывая далее образ Мессии-Первосвященника, автор послания обращается к яхвистской и к иудейской традиции, для которой образ Мессии связывался не только с царским правлением, но и со священническим служением. Соответствующие цитаты из Книги Псалмов (ст. 5–6; см. соотв.  2:7 и  109:4) он реинтерпретирует в контексте широко распространённых в его времена в Церкви представлений о Христе как о живой Торе. Согласно общепринятым в первохристианскую эпоху как среди иудеев, так и среди христиан представлениям, Тора существовала уже до сотворения Богом мира, и тогда же был предопределён приход Мессии. Неудивительно, что слова о духовном рождении царя из Псалма 2 (в котором речь идёт, по всей вероятности, о Соломоне) были перенесены на Мессию, который, как и Соломон, должен был быть потомком Давида. Автор же послания дополнил традицию, связав извечность замысла Божия о Мессии с извечностью Торы, живым воплощением которой Мессия стал. Таким же образом реинтерпретирует он и традиционное сравнение Мессии с Мелхиседеком.

Мелхиседек уже в допленный период стал живым примером харизматика, благословившего человека Божия, Бога которого сам Мелхиседек не знал. И Мессия мог стать первосвященником лишь харизматически, ведь Он, как всем было известно, не должен был быть левитом, а первосвященник (как и всякий священник вообще) всегда был левитом по определению. И автор послания подтверждает это, сравнивая Христа с Мелхиседеком (ст. 1–6) и напоминая о том, что, став человеком и пройдя до конца свой земной путь, Он открыл Своим последователям возможность, которой не могли им дать «законные» первосвященники: возможность спасения (ст. 7–10).